«Ради любви я отсидел два года»

Всё произошло в 1997 году. В тот раз нас сдал один мужчина, от которого ушёл бывший. И он в порыве ревности хотел устроить неприятности ему и его новому парню: позвонил в милицию, назвал адрес. И вскоре в квартиру ворвались и нас задержали. Из всех, кто был там, судили только нас двоих: меня и моего партнёра Антона. У кого-то оказались связи, кто-то откупился (по тем временам это стоило 300 долларов), хозяин квартиры вообще тайно выехал в Россию.

Насколько я знаю, милиция нередко шантажом вымогала деньги у мужчин, которые практиковали однополые связи. Не было цели довести дела до суда, была задача нажиться на тех, кого государство поставило «вне закона». У меня тогда таких денег не оказалось, да и принципиально не хотел взятку давать.

До суда была экспертиза, довольно унизительная. Проще говоря, нам задницы смотрели. В комиссии было двое: женщина и мужчина. И там стояло кресло, похожее на зубное, но наоборот: руки засовываешь туда, колени. Как гинекологическое кресло, когда женщин смотрят, но другой стороной. Тщательно исследовали наши анусы на предмет повреждений: раздвигали, смотрели. Антону написали «пассивный гомосексуалист», у меня никаких следов проникновения не было, написали «активный». Я тогда только в активной роли бывал.

На суде моему партнёру Антону дали всего полгода. Он был всегда исключительно в пассивной роли и признал, что «иначе не может, это его болезнь, всегда был такой». Попросил отпустить его. А мне судья сказал, что накажет по всей строгости: «Зачем ты это делаешь, ты же мужчина, мы знаем, что можешь и с женщиной, а вместо этого используешь таких нездоровых, морально слабых ребят?»

Всего у нас можно было получить по этой статье до шести лет, при отягчающих обстоятельствах. Но меня первый раз судили, потом Антон написал, что мы знакомы первый день, и у нас всего один раз было. Я тоже так сказал, что в гости пригласили, и познакомились там. Не отрицал, что была близость. Изначально мне дали три года, потом вышестоящий суд снизил до двух.

Я тогда работал в ансамбле национального танца. У меня были отношения с директором, известным актёром, мужчиной старше. Мы и по-человечески были с ним очень близки, хотя он был человек семейный, и вместе мы жили только во время гастролей.

Когда всё это произошло, он поехал к моей маме и сказал, что я срочно уехал на выгодные заработки в Москву, чтобы она не узнала. И каждый месяц он маме деньги отправлял, будто это я ей пересылал из России. Я регулярно с ней по телефону разговаривал, чтобы она не заподозрила неладного. Хотя, когда я из тюрьмы вышел, она удивилась: «Сын, почему ты так похудел? В Москве перебои с продуктами?»

Когда меня потом спрашивали, есть ли у меня судимость, я отвечал, что нет. Я так и сейчас считаю. Что я плохого кому сделал? Ради любви я отсидел два года. Понимаешь? И в чём моё преступление? Если так, то всех, кто любит, надо судить что ли? И сажать?

У нас эту статью отменили лет пятнадцать назад. Людей всё равно не изменить, они такие. И ничего плохого здесь нет: быть собой, любить, а не притворяться. Вот у нас сейчас в Ереване много иранцев. У них за однополые отношения смертная казнь, вот и едут к нам. Эмигранты поневоле. Я их понимаю.

После окончательного приговора меня отвезли на машине в колонию. Она находилась за городом. Так как статья была не тяжёлая, и это моя первая судимость, условия были сносными. Помню, меня очень хорошо по приезду встретили, картошку пожарили, угостили. А потом я услышал разговоры: «О, новый невестка приехал».

Они информацию обо мне и моей статье уже знали. Я в комнату вошёл, а там висит разная женская одежда. Это для меня повесили. А потом те, кто со мной был, сказали: снимите это, он – мужик... Если бы я был пассив, то точно бы они меня в это нарядили, и «праздник» устроили. У них было что-то типа театрализованного действия, «найди себе жениха». Выбирай себе из них, чьей станешь «женой», кто тебя будет пользовать.

В колонии я стал жить со «смотрящим» за бараком обиженных. Лучше быть с одним человеком, чем ходить «по рукам», обслуживая многих. Конечно, здесь пришлось забыть об активной роли. Не до жиру, терпел...

Меня не раз «звали» разные «мужики», но мой всегда отвечал: «Он не пойдёт». Не раз его потом за это вызывали и били. Но и уважали, что он своего парня «держит», ни к кому его не пускает, что ради меня получает в морду. У него нередко синяки были на лице и по всему телу.

Помимо отдельного барака обиженных, в каждом обычном бараке жило еще по двое. Обиженные, куда попадают геи, выполняют всю самую грязную работу. Подметают, стирают, полы моют, унитазы чистят. Через неделю «вахта обиженных» менялась, отработавшие возвращались в свой барак. И так по кругу.

А меня мой «друг» в другие бараки не пускал, так как не хотел, чтобы меня «трогали» другие заключённые. Потом жалобы начались: почему такой-то не работает. Я же не месяц-два, а два года сидел. Поэтому он нашёл мне работу в помещении для свиданий, куда жёны приезжали к мужьям. Я днём ходил туда, убирал мусор, мыл коридор, кухню и так далее, потом возвращался обратно.

Я не буду врать, у меня за эти два года секс был не только с тем, с кем я жил. Но со всеми остальными я был строго в активной роли. Посуди сам, я южный мужчина, мне около тридцати, сексуальное напряжение нужно куда-то девать. А со своим я ничего не получаю, ну не моё это — пассивная роль. Терплю, терплю, об удовольствии речи не идёт.

Зато со мной нормально обращались, жил всё время в одном месте, у нас на двоих была отдельная комната, нормально питался, никто мне не грубил: «Пидарас, иди сюда», не «пользовал», как других. Про меня говорили, что я «вот этого невеста». Поэтому меня никто там не трогал, знали, что я не один, есть кому заступиться.

Нас было немного в бараке – всего шестнадцать человек. Конечно, отдельно мы кушали, свой стол, своя посуда. Даже в душе мы мылись самыми последними, когда все уже накупались. Но при этом нас, как правило, не принято было бить. Они считают, что мы «грязные люди», к нам даже просто прикасаться зазорно. Во время секса и то обиженный опирается руками о стену, а мужик сзади. И ты трогать даже того, кто сзади, не должен.

Обычно в душе у нас это происходило, чаще ночью. Если это был кто-то высокий в тюремной иерархии, то ты не должен был говорить, что был с ним. Можно понять, если человек сидит 8-10 лет, то хочется, конечно. Хотя, сексом с мужчинами занимались не все заключённые поголовно, это тоже было бы преувеличением. Но многие.

Кто женат, то жена может приезжать на длительное свидание. Это два дня у нас было, если не ошибаюсь, но не часто – раз в месяц, или даже реже. Пока нет равенства брака, это только для разнополых пар, конечно. Но многим семейным два дня было мало, потому они и обиженными между свиданиями не брезговали.

Унижения? Ну, во-первых, сам факт, что ты человек низшего сорта. Что вынужден туалеты мыть и подобную работу делать. С нашим-то менталитетом гордым. Ещё, вроде мелочь: даже когда нужду справляешь, нет перегородки, и человек, который напротив тебя, всё видит. И одновременно с обиженным никто нужду справлять не будет. Жди, пока всё закончат другие, а если уже сидишь на «толчке», то быстрее всё делай, освобождай место.

Среди обиженных далеко не все геи, конечно, или осуждённые по «нехорошим» статьям. Допустим, ты сильно провинился. Главный авторитет зовёт обиженного и провинившегося, последнего заставляет снять штаны. Если ты просто членом коснулся его попы, то он уже сам считается обиженным.

Это такое ритуальное действие, понижающее статус. У нас так было, не знаю, как на других зонах. И смотришь, через какое-то время он уже идёт в барак обиженных, так как вся зона знает. И не имеет значения, что реально никакого полового акта не было, и что он не гей. Многие потом начинают предоставлять сексуальные услуги, это там как должное.

Вообще, если тебя «зовут», а ты не приходишь, у нас это могло быть чревато. Со мной сидели два молодых парня-гея, оба за воровство. Они жили вместе. Несколько раз получили в морду за отказ, и только потом уже все поняли, что они «не гуляют», и их и звать перестали: «пусть живут своей жизнью». Это была вторая половина девяностых, я ведь сидел единственный раз. Не знаю как сейчас, что поменялось.

У меня было хорошее поведение, я первый раз в тюрьме отказался, ни с кем не ссорился. И начальник колонии написал хорошую характеристику, был уверен, что меня отпустят по УДО (условно-досрочное освобождение). В комиссии сидели женщины, и председательствующая спрашивает тихо у другой: «А что за статья, 116?» Та ей шёпотом поясняет. Она только головой покачала, мол, «по такой статье мы не отпустим». И мне отказали. Поэтому весь срок отсидел, «от звонка до звонка».

Я вышел, а через полгода выпустили и того, с кем я на зоне жил. У нас до самой его смерти сохранялись добрые отношения. Мы периодически общались, потом я познакомил его с моим любимым. О том, что я сидел, у меня до сих пор сестра не знает, мама не знает. А брат, думаю, знает, хотя мне не говорит. Когда я ходил несколько лет назад в военкомат, на личном деле пометка о статье осталась. Я расстроился...

Знаешь, я самый счастливый гей Армении и России. Уже почти девятнадцать лет у меня есть любимый человек. Долгое время я жил в Москве, здесь мы и познакомились. Жили здесь, потом переехали вместе в Ереван, который ему очень понравился.

Даже когда не вместе, каждый день созваниваемся, переписываемся по много раз. Алик — член моей семьи, когда какие-то семейные торжества — мы вместе. Мама, сестра, братья его хорошо знают. Один раз пришёл в гости без него, мама спрашивает: «А почему ты без Алика, что с ним?»

Я без него никак, он у меня уже внутри. Он у меня уже в крови. И он меня любит так же крепко. Мы не ревнуем давно, зачем? Мы знаем, что мы друг у друга останемся. Отмечали десять лет и пятнадцать лет в небольшом московском гей-клубе, среди своих.

Как-то меня спросили: что такое любовь? Я ответил, что когда у тебя дома еды нет, только на одного, ты сам останешься голодным, но любимого накормишь. И одежду ему куплю, даже если сам буду ходить в последней рубашке.

Я даже не думаю, как я без него смог бы жить. Меня брат спрашивал: «Сколько будешь с ним жить, тебе уже пятьдесят лет?». Я ему ответил: «Всю жизнь. Не хочу жениться. У меня дети есть: дочка есть, сын есть, что ещё?». Мама всё понимает, лишних вопросов не задаёт.

Полтора года назад Алик заболел. Слабость, температура, весь пожелтел, а в лёгких вода собралась. Мы поехали в больницу, врач посмотрела и попросила его посидеть в коридоре. А мне сказала, что у него онкология, большая опухоль, почти с кулак. И надо срочно ехать в Москву на операцию. Что ситуация критическая и шансов мало.

Я ему говорю: «Я поеду в Москву, квартиру продам, без тебя мне эти четыре стены не нужны». Пошёл в церковь, свечи купил. Молился, просил сохранить этого человека, который мне как вода, как воздух, с которым мы уже вместе больше пятнадцати лет. Потом смотрю вниз, а я в домашних тапочках...

На утро он говорит, что хочет составить завещание. С температурой, лёжа пластом, он обо мне думал, чтобы его квартира не попала к чужим людям. Я тогда разозлился: не нужно мне ничего, только бы ты поправился. Потом он говорил, что тогда больше не за своё здоровье, а за меня волновался.

На другой день поехали, томографию сделали, и она показала, что это не опухоль, а просто скопилась вода. Врач ошиблась. В больнице он был полторы недели, и я каждый день рядом, с утра до вечера, пока не закрывали на ночь. Если бы разрешали там спать, я бы ночевал. Но исключение делали только для официально зарегистрированных пар, разнополых.

Знаешь, многие гетеросексуальные пары нам завидуют, двадцать лет душа в душу. Только одно меня печалит. У меня в кладовке наши подарки друг другу: сердечки, игрушки. Там много наших совместных фотографий крупных. Я напечатал, рамки красивые подобрал. Часто их перебираю, смотрю наши семейные фото, как мы вместе жили, менялись, ездили, отмечали торжества. Но я не могу их развесить по стенам в гостиной. Иначе домой никого не смогу приглашать, кроме самого близкого семейного круга. Армения всё-таки пока ещё не Европа...