Меня задержали дома. Я добровольно отдала украденный телефон, и меня повезли в отдел полиции на следственные действия. Сотрудник там намеренно называл меня в мужском роде, хотя я поправляла его. Снимал видео его друг, который, как я поняла, сам не из полиции, а просто находился в кабинете.

Вскоре в Интернете, в группе «Сводка 38», выложили это видео с заголовком «В Иркутске задержан трансгендер». Они прекрасно знали, что у меня семья, что я живу с молодым человеком в деревне. Это им не помешало испортить мне жизнь.

Когда вся деревня узнала обо мне, все начали осуждать и меня, и моего молодого человека. Его начали считать геем, обзывать. Мы расстались. Даже когда я переехала в Иркутск, меня узнавали — пальцем в автобусе тыкали.

Я подала заявление по поводу видео в Управление собственной безопасности МВД. Его передали в Следственный комитет, который пытался дело замять. Я обращалась на телевидение, ездила в Москву — в приёмную президента, жаловалась, что действий никаких нет. Когда я вернулась, на меня же и возбудили уголовное дело по статье 242 часть 3 (изготовление и оборот порнографических материалов — ред.), заключили под стражу.

Сначала меня привезли в ИВС (изолятор временного содержания — ред.), посадили в одиночную камеру. На мне была женская одежда: колготки, сапоги, юбка. Когда я собирала вещи перед арестом, разумеется, в сумке был только женский гардероб. Следователь подтвердила, что у меня идёт смена документов. И ко мне там относились лояльно, даже угостили домашней едой. Сочувствовали, что скоро поеду в СИЗО с плохой репутацией.

Потом меня увезли в СИЗО-1 Иркутска. Досматривала меня женщина, и всё женское, что было с собой — пропустили в камеру. Всё, что можно было, мне разрешили: косметику, расчёску, женское белье. Меня посадили тоже в одиночную камеру.

Вскоре вышел из отпуска начальник следственного изолятора Макеев и вынес постановление о заключении меня в карцер. У меня забрали все вещи.

Мы с ней пообщались, я немного успокоилась. После того, как меня выпустили из карцера, вещи мне не вернули. Выдали одежду из фонда СИЗО. Бывшие в употреблении, уже поношенные мужские вещи. И каждую неделю меня стригли налысо — это была форма унижения. Находили причину, чтобы меня посадить в карцер и обстричь наголо.

В конце мая меня вывезли в суд. Когда привезли назад, на меня надели наручники и объявили, что комиссия меня поставила на профучёт, как склонную к нападению. После этого они могли легко меня и раздеть, и налысо постричь, теперь я постоянно ходила в наручниках по территории СИЗО.

Первое время за меня заступалась одна сотрудница, выясняла зачем меня обстригли, почему мужскую одежду дали. На видео видно, что я женщина, и то, что в «одиночке» сидела — подтверждает.

В режимном учреждении легко прицепиться. На постель ложиться нельзя, если ты подушку взяла, положила на лавочку, прилегла — это уже карцер. Если ты доклад не сделала по форме, что такой-то, в камере один человек, происшествий нет — карцер. Если на некоторых закрывали глаза, то ко мне цеплялись по любому поводу.

Один раз у меня сильно болел зуб три дня, от боли я клала голову на подушку. Стоматолог был «выездной», не каждый день. А начальница корпуса меня вызвала потом на дисциплинарную комиссию, и, хотя было подтверждение от врача, что мне вырвали зуб, мне дали 15 суток карцера.

Если не выходишь на прогулку, тебя могут в наручники застегнуть и волоком вытащить. Меня так в начале февраля силой выволокли на прогулку. Моя камера в подвале, корпус у нас пятиэтажный, прогулочные дворы — наверху, где чердак. Меня волоком тащили по лестнице в наручниках, в одних тапочках, трико и кофте, чтобы была прогулка. А на улице мороз, минус тридцать шесть градусов.

Когда меня вывозили на экспертизу в Москву, в институт Сербского, я побывала в нескольких СИЗО: Новосибирск, Челябинск. И все изоляторы, где я проезжала, были в шоке, что меня насильно остригли наголо. Этого не имели права делать, ведь приговор не вступил в силу. В Москве медперсонал меня поддерживал, помогал. Сочувствовали, что опять увезут в «концлагерь», как называли за глаза наш СИЗО-1.

Из Москвы я написала жалобу в Прокуратуру, её переслали в Иркутский УФСИН. Мне пришёл от них ответ, что это всё по моему желанию, якобы, было. Как может женщина дать согласие, чтобы её остригли и переодели в мужскую одежду, еще и прилюдно? Это же нонсенс.

Конечно, это связано с моим трансгендерным статусом. Была ещё причина, помимо давления со стороны следствия. Дело в том, что начальник и его заместитель — гомофобы. На дисциплинарных комиссиях Макеев всегда сознательно называл меня в мужском роде. Я, конечно, его поправляла, — мне делали взыскание. Меня это не сломило, я как представлялась женским именем, так и продолжала это делать. Есть вещи важнее, чем взыскания.

Начальница корпуса открыто заявила, что я для них «кость в горле». Меня и в «одиночке» не имели права держать, поскольку я склонна к суициду. И в камеру меня никуда не могли посадить — ни к мужчинам, ни к женщинам. И, естественно, им нужно было, чтобы поскорее меня осудили и отправили уже в Бурятию.

Когда меня перевели в психиатрию, ко мне подсадили двух «нянек». Один уже был осужденный, второй — подследственный. Естественно, у меня началась паника: я сижу в камере, а со мной двое мужчин. Те тоже «заерепенились». Я начинала звать врача, но никто не приходил. Потом мы нашли общий язык.

Сотрудники даже контролировали, чтобы сексуального насилия ко мне не было. Хотя до того, когда давили, — им пугали. Что в общей камере «закроют», и мне плохо будет, что в подвале могут нехорошее что-то со мной сделать.

Почти на год меня изолировали полностью ото всех, якобы, из соображений безопасности. Ни с кем нельзя было разговаривать, переписываться, общение через камеры — это сразу карцер. Можно, конечно, пообщаться с крысами, которые вылазят из унитаза, и всё. Я сидела 11 месяцев, и в камере у меня было только радио. И то, оно включалось на усмотрение администрации СИЗО.

Выводили раз в неделю в душ, и всё. Есть, конечно, камеры для беременных — с душем. Но туда никого не сажают просто так. Если есть деньги — плати.

Чего бы мне хотелось по отношению к трансгендерным людям? Хотелось бы, чтобы для таких людей — были отдельные камеры, с телевизором, с душевой. Чтобы людей налысо насильно не стригли, пока решения суда нет.

Если человек приехал в женской одежде, и ему комфортно — пусть ходит в этой одежде. Им никто не давал права лишать человека права выбора, в чём ходить. Важно, чтобы даже в этой системе у человека сохранялся выбор, кем ему быть, как жить. А не так, что если ты в мужской камере — то обязан вести себя как мужчина.

Мне ещё повезло: мне не нужно принимать гормоны, и операцию не надо. У меня особенности от рождения — женские гормоны вырабатываются сами. Другим — труднее, нужно как-то ещё решать вопрос с гормонами.

Меня освободили в зале суда, засчитав отсиженное в СИЗО.

Недавно я, наконец, получила документы на новое имя. Но, из-за той истории с видео — уже никуда не деться, даже с новой фамилией. Когда я полтора месяца жила в Москве, познакомилась с мужчиной. Выслала ему фотографию, а он мне пишет: «Ты же Женя Алексеева с Иркутска». Вся эта история — вылезла. Даже в Москве — уезжай, не уезжай. Интернет всё помнит.

После этого я перестала бояться открытости. Были передачи, даже фильм про меня снимали. Сейчас — уже не так страшно. У меня свой бизнес, я не боюсь потерять работу.

Многие не понимают, насколько серьёзным для транс-человека может оказаться использование некорректного рода в обращении к нему — т.н. мисгендеринг. Трансгендерные люди могут сталкиваться с ним в обоих случаях: и при несоответствии внешности документам, и при соответствии.

Из рассказов транс-людей мы знаем, что даже если были поменяны документы, узнав о трансгендерном статусе, сотрудники полиции или тюремной системы могут начать использовать не те местоимения. Помимо отказа называть человека его именем, они могут намеренно транслировать гомофобные и трансфобные высказывания. Иногда это делается на глазах у других заключённых, которые могут подключатся к подобным практикам. Не только не признавая гендер человека, но и отказываясь считать его полноправным, полноценным и здоровым.

Вдвойне сложно добиться, чтобы человека называли его именем и местоимением, если в паспорте написано другое. Тогда у представителей системы появляется законное основание называть человека так, как написано в документах.

Можно сказать, что часто сам факт мисгендеринга является для транс-человека пыткой. А если это сопряжено с необходимостью одеваться и выглядеть согласно своему биологическому полу, быть регулярно принимаемым за него, — пытка усиливается в разы.

Во многих развитых странах существуют специальные программы по обучению сотрудников тюремной системы корректному обращению с транс-заключенными. К сожалению, России до этого момента — ещё очень далеко.

Мы построили работу с руководством УФСИН так, что, если есть проблема, — надо искать пути и её решать. Диалог у нас есть, вопросы решаются. Поэтому каких-то громких историй о «беспределе», как в некоторых других регионах, о нашей республике не слышно.

В прошлом году мы впервые столкнулись со случаем трансгендерного человека. За пять лет моей работы — это первый такой человек в местах заключения Удмуртии. Это вызов и для системы ФСИН, и для нас в ОНК (Общественной наблюдательной комиссии в местах принудительного содержания — ред.). Сами сотрудники обратили наше внимание, попросили помочь, так как видны страдания человека.

По паспорту и по закону — это мужчина. По гуманным соображениям, по физиологии тела — женщина. Мы, как члены ОНК, предлагали отправить в женскую колонию. Но в УФСИН нам говорят: мы не можем, это нарушение всех норм, по паспорту это мужчина, его уже осудили как мужчину.

Ещё до приговора была сделана смена документов, несколько операций. Но из зала суда — сразу взяли под стражу, не удалось завершить процесс перехода. Из СИЗО этапировали в нашу мужскую колонию, так как документы на мужчину. На свободе человек получал полноценную гормональную терапию: таблетки, уколы, сотрудничал со следствием. Пишет, что следователи обманули, обещали условный срок. В результате, вышло так, что процесс перехода был прерван, и резко всё остановилось в СИЗО.

Тюремное начальство говорит, что у них таких препаратов нет, они не входят в перечень. Сами обеспечить не могут, так как у них не предусмотрено лечения гормонального, связанного с коррекцией пола. Мы готовы найти средства, купить препараты на полугодовой курс, но, оказывается, препараты рецептурные, и колония не может их принять без заключения соответствующего врача, а его нет.

Ещё нужен сильный психолог, разбирающийся в вопросе. В индивидуальном порядке мы можем поспособствовать, например, онлайн-консультации. В колонии такого подготовленного специалиста нет.

Человеку обеспечена безопасность содержания в отдельном помещении в медсанчасти. Руководство колонии не препятствует, создаёт условия: из женской «зоны» привезли то, что нужно, например, прокладки — в мужской колонии такого не предусмотрено. Чтобы не было эксцессов, сексуальных домогательств, контактирует с осужденными только в присутствии сотрудников колонии.

Меня расстраивает, что уже второй год пошёл, и за это время так и не было оказано специализированной помощи в тюремной системе. Никто толком не разбирается в вопросе, никаких инструкций нет. Никто не сталкивался — чистый лист, была бы какая-то методичка, было бы проще. Сейчас мы консультируемся с коллегами из других регионов, где такие случаи были, правозащитниками, чтобы как-то решить вопрос.

*Здесь и далее некоторые имена в публикации изменены из соображений безопасности, — ред.

Отказ выдавать гормоны трансгендерному заключённому — может серьёзно сказаться не только на психологическом, но и на физическом здоровье. Такой отказ может быть приравнен к неоказанию медицинской помощи и даже к пыткам.

Во-первых, если транс-человек много лет использует гормональные препараты, его собственная эндокринная система часто подавлена. Она уже не может вырабатывать необходимого количества гормонов для поддерживающего влияния на структуру костей, сосуды, некоторые органы и репродуктивную систему. Поэтому, резкое прекращение приёма гормонов может серьёзно повлиять на здоровье.

Во-вторых, если трансгендерный мужчина не так давно начал гормональную терапию и не принимает её некоторое время, у него могут вернуться месячные, что для большинства транс-мужчин и некоторых небинарных персон может оказаться серьёзной травмой.

Наконец, гормональная терапия отвечает за внешние особенности тела. Если происходит отказ от приема гормонов, через некоторое время (полгода — год) тело трансформируется в ту сторону, от которой транс-человек с таким трудом ушёл. Например, у трансгендерных мужчин могут округляться бедра, уменьшаться плечи и мышечная масса, у трансгендерных женщин — усилиться рост растительности на лице, выпадение волос, огрубеть кожа, проявиться мышечный рельеф и т. п.

Кроме того, на фоне гормональных «качелей» могут обостриться другие ментальные состояния: агрессия, слезливость, апатия, депрессия и т. п.

В целом, сам факт того, что человек заперт на месяцы и годы, не может двигаться к реализации своей гендерной идентичности — сам по себе серьезно бьет по ментальному здоровью. Встраивание в социум в выбранной гендерной роли — важнейшая ступень трансгендерного перехода, и если эта ниточка прерывается, последствия могут быть самыми плачевными.

Я работала на заводе фрезеровщиком три года. До твёрдого решения о переходе всё было стандартно. Стиль спортивный, короткая стрижка, униформа. Обо мне даже можно было сказать, что я гомофобный такой. Но, устаёшь постоянно быть не собой, притворяться…

Я понимала что-то о себе ещё с детства. Были какие-то желания, замашки, игры. В садике я больше общалась с девочками. Взрослея, больше смотрела на девочек. Долго были метания внутри себя. Обо мне знал только лучший друг, он, к сожалению, погиб.

Годам к двадцати пяти появились попытки сделать каминг-аут, жить открыто. Но, когда за спиной начали шептаться, я процесс притормозила. Это эмоционально давило.

Сказала отчиму племяника о решении, а он: «Да, мне похер». Тогда с друзьями поделилась. Меня все приняли более-менее, кроме племянника.

После этого я резко начала менять имидж. Не сразу уволилась с завода, ещё месяц на гормонах проработала. Ходила в женской куртке, в белых туфлях. Отнеслись коллеги по цеху, на удивление, нормально. У нас ведь немало и женщин на станках работали.

Помню, бригадир подошёл и спросил: «С чем связаны перемены? С музыкой что ли, с субкультурой какой?». «Да нет», — отвечаю. Он продолжает: «А что тогда? Тебя задолбал твой пол?» Я говорю: «Да». И всё, проблем не было.

Но я на принцип прошла: никакой робы заводской больше не надену. Ходила в розовой кофте. Мне в цеху говорили: «Смени ты эту розовую кофту на синюю и оставайся, мастером станешь». Когда меня вызвали к начальнику, он думал, что я хочу уволиться из-за зарплаты. Когда узнал, что это из-за одежды, сказал забрать заявление, главное, — чтобы работала хорошо. Я ещё две недели проработала, но поняла, что идут какие-то разговоры по всему заводу.

Тогда у меня ещё и мать слегла. С ней некому было сидеть. И я уволилась. Мама нормально, спокойно перемены восприняла. Она меня называла уже в женском роде. Не ругала и за то, что я уволилась с завода. В конце года мама умерла.

Мы впервые увиделись ещё на заводе, но не общались особо. У него своя работа, у меня — своя. Он был механиком-наладчиком. Если у нас что-то ломалось, он приходил, настраивал, чинил. Никаких отношений у нас тогда и в мыслях не было.

Написал он в соцсетях гораздо позже, я уже на заводе год, наверно, не работала. Он меня не узнал, я уже долго на гормонотерапии была, выглядела женственно. А я его сразу узнала.

Всё случилось по пьяной лавочке. Я, подруга моя, он. Пили пиво, вино, а он ещё водки докупил и выпил залпом. Под утро он стал себя неадекватно вести. Хотел от нас чего-то, приставал. Мы его и выставили за дверь. Он стал буянить. Подруга вызвала полицию. А потом, сама же ему дверь и открыла.

А тут как раз полиция приехала по вызову подруги. Мы были выпившие, нас привезли с подругой в отдел. Его — на «скорой» в больницу. Мне дали явку с повинной и написали формулировку, что ножевые ранения были нанесены в драке…

Вот в этом самом кафе мы с ним сидели тем вечером, за этим же столиком. Его тоже звали Лёшей (имя интервьюера — ред.), кстати. Кто знал, что на утро всё так трагично закончится?

Он ещё около месяца лежал в больнице, где умер. Первая следователь по моему делу ездила, его опрашивала, когда он пришёл в себя. Он подтвердил, как всё было. Она мне прямо сказала, если бы у меня были женские документы, на эту ситуацию, возможно, посмотрели бы иначе — как на самооборону. Но, по документам я для них была мужчиной, её бы просто не поняли.

Когда он умер, автоматически утяжелилась статья, и из полиции дело перевели в Следственный комитет. Новый следователь не стал меня арестовывать. Я исправно ездила на допросы. У них был ряд нарушений в процессе расследования, и мне стало реально страшно: они могут меня надолго «закрыть».

Много нагнетается страха по поводу мест лишения свободы. Вот, появляется новость, что какую-то трансгендерную девочку там «закрыли». И начинается в комментариях: вот сейчас убьют, изнасилуют, ещё что-то. Человек читает это всё и мотает на ус. Если у него потом возникает в жизни такая ситуация, то паника начинается. Люди часто усугубляют своё положение. Конечно, лучше туда не попадать. Но, если уж так случилось…

К чему приводит страх? Человек может пуститься в бега или покончить с собой, лишь бы не попасть в колонию. Может скрыть правду о себе, и потом его «сломают», когда узнают. Не надо бояться, надо — думать головой. Конечно, всякое бывает, но там такие же люди абсолютно, не сильно страшнее. И даже там ты можешь и понимание найти, и защиту. Бывает, конечно, и осуждение, и что-то ещё нехорошее. Но, не стоит преувеличивать.

Меня объявили в федеральный розыск. Два месяца я жила практически на улице. Вышла к торговому центру стрельнуть сигарету, меня и поймали при проверке документов.

Сначала привезли в полицию. Там какого-то пренебрежения не было. Обращались по паспортному имени, в мужском роде. Хотя я уже давно на гормонах была, в женской одежде, больше года открыто жила. Органы так юридически обязаны, насколько я понимаю. Это, всё-таки, не твой друг и товарищ. Специального давления не помню, скорее, «хи-хи», «ха-ха», а так — даже желание помочь. Им ведь тоже нужно решить нестандартную ситуацию.

Когда привезли в ИВС (изолятор временного содержания — ред.), нас было семь человек. Все разных категорий люди, кто-то уже не первый раз заезжает. И меня одну посадили в камеру, рассчитанную на 16 человек. Полутора суток там просидела, до суда.

Суд принял решение об аресте, привезли в СИЗО. Медицинское освидетельствование, анализы. Две-три камеры карантинные. И меня опять отдельно сажают, одну.

Прибегает опер, спрашивает: «Что у тебя с ориентацией?» Отвечаю: «С ориентацией всё нормально, у меня другой вопрос». Объясняю, и он убегает. Минут через двадцать возвращается со своей коллегой. Вместе пытаются решить, куда меня сажать. Показала им, что гормоны принимаю.

Подсаживают ко мне из «обиженных» деда в двухместную камеру. Так мы восемь месяцев вместе и сидели. Потом, за несколько дней до того, как мне в колонию надо было ехать, подсадили ещё двоих. И все, как и дед, по «педофильской» статье. У нас, выходит, была камера безопасности. На мне там всё держалась, как я уехала — их подселили в общую камеру к «обиженным».

В СИЗО меня тоже называли в мужском роде, по документам. Только в приговоре, где показания мои секретарь записывала, я говорю в женском — поэтому местами путаница: то мужской род, то женский. В целом, видно было, что для них это нестандартная ситуация. Один раз у нас в камере был небольшой ремонт, что-то подмазывали, и дверь была открыта. Из соседних камер стали кричать что-то про трансвеститов. И сотрудник СИЗО меня удивил, начитанный, стал им объяснять кто есть кто, по медицине — про трансгендерных людей.

До меня, рассказывали, была ещё ситуация с трансгендерной женщиной. Но у неё была операция сделана. Ей помогли поменять документы и увезли в женскую колонию.

Этап был небольшой, сутки в пути. Для нашего социального статуса отдельный отсек в вагоне, было нас человек десять. Вместо дверей — решётки, все вроде как едут раздельно, но вместе: переговариваются. Задавали всякие дурацкие вопросы со всего вагона, поначалу я отвечала. Потом игнорировала, делала вид, что сплю. Помню, один парень молодой, образованный — сочувствовал, сокрушался: как так, люди хотят быть собой, а вынуждены как мужчины сидеть.

В колонии меня уже ждали. Как обычно, слухи бегут впереди человека. Всё приукрашено, там уже и грудь третьего размера. В колонии нас было около тысячи человек. Сначала не знали, что со мной делать: то ли в карантине оставить, то ли в медчасть. В итоге, разместили в рабочий отряд, там, где, в основном, работяги. Двести с лишним человек.

Мне не предлагали выбор жить в безопасном месте, в одиночной камере. А я считаю, у каждого трансгендерного человека там — должно быть право переехать жить в безопасное место, скрыться от опасности. В законе есть статья о безопасности, просто её редко соблюдают. Пока ты не конфликтуешь, тебя могут как-то защитить. А если будешь требовать что-то, это может плохо для тебя закончиться.

Трансгендерный человек сразу попадет в эту касту, и геи туда часто попадают.

Перед СИЗО меня остригли в соответствии с паспортными данными, полный откат. И мне говорили: приедешь, ничего такого не говори. Один только сказал: лучше сразу о себе скажи. На мой взгляд, скрывать нельзя. Если сразу скажешь — будешь спокойно жить своей жизнью, и всё. А если вскроется, тебя и убить могут. Неизвестно, откуда всплывёт. Могут твоего соседа посадить, могут друзьям позвонить, написать, узнать. И с тебя спросят.

Как строится тюремная иерархия? Есть три «круга»: первый — «блатные», второй — обычные «мужики», и третий — «обиженные». Последний теперь додумались разделять на две части: те, кто имел какие-то однополые связи, и — нет. Те, кто имел такие отношения — в самом низу.

Многое зависит от характера человека, как он себя поставит, от его финансов. Тогда, даже в самом низу, можно общаться и со вторым кругом, а иногда — пересекаться с первым. Есть тюремные законы, «понятия», которые надо соблюдать при общении других кругов с «обиженными».

Среди «обиженных» своя иерархия, и внутри этой категории намного сложнее выживать, чем с другими заключёнными. Если бы у меня был выбор жить в общей массе в отряде или отдельно в бараке только с «нашими», я бы выбрала первое. Возможно, это объяснимо с точки зрения психологии.

Ко мне отношение было довольно ровное. Все находятся вместе в одном бараке, но «наши» — у выхода. На всю колонию было, наверно, человек сто «обиженных», в нашем отряде — человек пятнадцать. Ширмочкой какой-то чуть отделены.

В баню ходят все вместе, но у нашего круга отдельные лейки, и в столовой — есть общая масса столов, есть наши — отдельно. Иногда доходит до абсурда, что сами заключённые смеются, мне рассказывали, что на двери были две отдельные ручки. При этом, в туалете все смывают из одних канистр, и никто не парится, а там — две ручки.

Эту кастовость придумал чей-то больной рассудок. Многие её, на самом деле, не поддерживают. Но боятся против системы пойти. Порой доходит до откровенного бреда. У нас нет общих пересечений, еда, посуда отдельная. Но, когда мы убираемся, пол моем, тапочки — перекладываем. И тут приезжает новичок, которого в карантине застращали. И переживает из-за тапочек: можно ли ему их теперь носить, раз «обиженный» их трогал? Над ним просто все угорают: ты гонишь что ли? Сами придумывают дурдом, против которого пойти боятся.

Администрация использует обиженных для разных грязных работ: уборка, копание ям, ремонт. Иногда даже закрывают глаза на нарушения: если мы будем в штрафном изоляторе — кто убирать будет? Возникнет нехватка рабочих рук.

В касту легко попасть по самым идиотским поводам: если ты с геем чай пил, зная, что он гей, если тебя в детстве описали, поиздевались. Если ты опустился на самое дно, оттуда роста нет: движение только в одном направлении.

Ненормальным считаются связи внутри общей массы, «мужик» с «мужиком». Если их «запалят», они попадут в «обиженные». При мне таких было шесть человек.

Кто-то в каптёрке воровал сигареты, и «блатные» решили выяснить. Поставили телефон с включённой камерой на ночь. А потом смотрят, там два любовника из их же круга. Тогда им сказали собирать монатки и к «обиженным» отправляться. Другие два парня — в туалете целовались, их «наши» и засекли.

Насильственного принуждения к сексу обычно не бывает, но может быть психологическое давление. Особенно первое время, пока присмотрятся. И здесь важно, как ты себя поставишь, как среагируешь. Агрессии не надо, главное, грамотно на своём стоять: ребята, так не делается.

Я по телевизору слышала давно, ещё до собственного опыта, но в памяти «страшилка» осталась. Якобы, девочка трансгендерная отказалась стирать носки, за это её изнасиловали 27 человек. Она это для телевидения что ли придумала? Это совершенно нереально.

Один, двое — ещё может быть, и то — ответят за это. Но 27 человек? Половине такой секс просто неприятен, другие — только по согласию. Насилие — само по себе из ряда вон. Какой-то контроль за этим есть. Беспредела у нас не допускали. И мы не стирали, старались — вообще чужих личных вещей не касаться.

Порой, конечно, приходилось «досугом» выживать. Ты вступаешь в связь с человеком не из соображений «нравится — не нравится», а если человек выгоден с социальной точки зрения. Он что-то решает: по должности, например, завхоз, или по статусу — «блатные» какие-нибудь. В общем, уважаемые на «зоне» люди, те, кто твой быт делает.

Хотя немало и тех было, кто за курево и чай — вступали в связь с кем попало. Как это обычно происходит? Подходит к тебе человек, спрашивает: чего тебе надо за это? Говоришь. Если устраивает, назначаете время и место.

На второй или третий день многих тянут опера. Якобы, для ознакомления, но и для того, чтобы приболтать на них «работать». Среди «наших» процентов пятнадцать соглашаются сотрудничать. Со мной не получилось бы, я настолько невнимательна, что не могу ничего замечать.

Меня вызвал замначальника колонии. В кабинете спрашивает: «Тебя как зовут?». Я говорю: «По паспорту, или по-настоящему?». Он завис…

Мне бы хотелось, чтобы можно было продолжать гормонотерапию. Я не говорю, что за государственный счёт, такого даже на свободе нет. Но, чтобы с воли принимали от родственников, друзей.

Учитывая, что не так много транс-людей попадают в тюрьмы, было бы хорошо, если общественные организации нас поддерживали. Гормонами, хоть немного — материально. Конечно, надо где-то прописать в законодательстве, чтобы во ФСИН не препятствовали такой помощи.

Хорошо, если друзья или родственники помогают. А меня там никто не поддерживал, ничего не присылали. Брат прислал одну посылочку за пять лет, и всё. Пару раз ещё помогла трансгендерная подруга. Человек, по сути, один остается.

Ещё важно, чтобы медицина работала, чтобы не было препон. Если бы психиатр подтвердила диагноз, выписала бы рецепт. Возможно, эндокринолога бы вызвали. Кто-то бы, наверно, привёз мне эти гормоны. А меня просто отфутболили, и я все эти годы была без гормонов.

Психиатр местный вошла в положение, через месяц отправила меня в больницу тюремную, чтобы они официально поставили диагноз. Три недели была в больнице, на первой психиатр сказал, что в этой теме «ни бум-бум», ему надо почитать. На второй говорит: «Я почитал, но это надо тебя два года наблюдать перед диагнозом». На третьей говорит: «Я вижу, у тебя всё нормально». Меня отправили обратно, сделали отписку для нашего врача.

Потом из большого отряда меня перевели в маленький, где было человек семьдесят-восемьдесят. Это было связано с ухудшением здоровья и из соображений безопасности. Температура держалась тридцать девять. Дали таблетку в медсанчасти, и, хочешь — не хочешь, работай, убирай. Я чуть не умерла. И тогда перевели в отряд, где в основном содержатся пожилые и люди с ослабленным здоровьем.

Восемь месяцев я там была, не могли определить, что со мной. Сначала думали, что ВИЧ, потом оказалось — туберкулёз. Зато, там я встретила человека, который стал моим мужем. Несмотря на полный «откат», он воспринял меня как женщину. С ним уже ко мне другие не приставали, а если кто-то подходил, я — «отшивала».

Конечно, не сразу мы сблизились, я присматривалась. Он за меня хлопотал. И часть пенсии на меня тратил, шли в магазин, покупал, что я хотела.

Вскоре, правда, определили, что у меня туберкулёз — и нас разъединили. Меня перевели в другую, туберкулёзную «зону». Когда я уезжала, у него поднялось давление, вся «зона» на ушах была, меня просили его в медсанчасти успокоить.

Если первая колония была строгого режима, но для «первоходов», то в этой — все вместе были: и кто первый раз, и кто уже сидел. В чём-то даже проще: люди бывалые, другие понятия, даже в чём-то человечнее было отношение. Больше «блатные» рулили.

Хотя отношение администрации к соблюдению режима, к нашей категории — было строже. За зажигалку — можно было пятнадцать суток получить. Отряды были меньше, меньше напряга и работы, питание получше, хоть и не такое, как должно было. Каждые два месяца флюорография, анализы. Сначала в отдельных палатах, когда подлечишься — в общих бараках

На новой «зоне» я пыталась, чтобы психиатр меня отправила снова в больницу, говорю: два года уже прошло, намерения не изменились. Но, психиатр сказала, что по тому же поводу второй раз не имеет права.

Насчёт отдельных колоний для трансгендерных людей, я не очень в эту идею верю. Кто будет делать целую колонию для нескольких десятков людей со всей России? А с обычными колониями, я считаю, документы важны, но я бы отталкивалась от физиологии. Если у тебя нет операции, то это на женской зоне — будет конфликт. Вот был случай с белорусским трансгендерным мужчиной. И он поехал на женскую зону, потому что физиология тела — ещё женская.

Потом мне повезло: подала заявку на помощь в трансгендерный проект, прислали на продукты, оплатили консультацию эндокринолога и гормоны на первое время. Хорошо бы, если общественные организации помогали в ресоциализации.

То, что сейчас есть, государственная соцзащита, по сути, не работает. На бирже труда — полторы тысячи в месяц. А кто тебя саму, освободившуюся, сразу на работу возьмёт? Для транс-людей могут быть дополнительные сложности. А если даже возьмёт, первые две недели или месяц на что жить? Я уже не говорю, чтобы гормоны купить.

Сейчас я прошла комиссию, помогла девочка одна с деньгами. Недавно, наконец, сменила документы. С мужем два года провели в разлуке. А потом, сначала я вышла, а вскоре — и он освободился. Он на работу устроился. Сейчас решаем, как дальше строить совместную жизнь.

Несмотря на то, что длительная изоляция может негативно сказываться на психологическом состоянии, иногда являясь своего рода пыткой, сами транс-люди, попавшие в тюремные условия, как правило, предпочитают именно «одиночку».

Дело в том, что трансгендерный человек обычно не может скрыть своего статуса в тюрьме, что увеличивает риск унижений, нападений и сексуального насилия. Для других заключённых, а часто и сотрудников, не различающих гендерную идентичность и сексуальную ориентацию, трансгендерный человек — воспринимается гомосексуальным.

Кроме того, это связано и с условиями туалета, гигиенических процедур, душа. Далеко не все трансгендерные люди делают операции на половых органах и, таким образом, легко выдадут себя в общих душевых или даже в туалете, который не отгорожен отдельно. Такие процедуры не только раскрывают трансгендерный статус, но могут явиться поводом для домогательств, унижений и насилия.

Подобные издевательства и насилие имеют настолько серьезные последствия, что часто заканчиваются необратимой травмой или даже суицидом.

Зачастую сами сотрудники тюремной системы теряются и не понимают, как поступить с трансгендерным человеком, оказавшимся «за решёткой». Решение во многом зависит от личности того, кто его принимает. Кто-то намеренно посадит человека в условия, провоцирующие издевательства, кто-то — постарается отделить трансгендерного заключенного от остальных хотя бы на время, до принятия окончательного решения.

Иногда применяется практика, когда трансгендерных мужчин направляют на женскую «зону», что оказывается гораздо более комфортным для них, чем отбывать наказание среди мужчин. К сожалению, для транс-женщин такая практика, как правило, не работает.

Ксения Михайлова — адвокат, сотрудничает с российскими ЛГБТ-организациями, в том числе по вопросам оказания правовой помощи транс-людям, в отношении которых осуществляется административное или уголовное преследование.

Если у человека полностью изменены документы, то он идентифицируется по паспорту. В своей адвокатской работе я практически не встречала случаев притеснений в полиции, когда были поменяны документы. Даже если гендерная идентичность не в полной мере соответствует внешности. Между собой это сотрудники могут обсуждать, но явно — на человеке это не сказывается.

Когда гендерная идентичность не соответствует документам, то человек, опять же, — воспринимается по паспорту. Вне зависимости от того, как выглядит. Просьба, чтобы сотрудники не называли по паспортному полу, обычно вызывает неадекватную реакцию. Бывали случаи, когда полицейские пытались после этого обвинять человека в каких-то правонарушениях или преступлениях, поняв, что «что-то не так» с идентичностью.

Например, доставили человека после бытовой ссоры, чтобы выяснить, кто кого побил. И вдруг, узнав, что это транс-персона — начинают обвинять в совершенно другом преступлении, связанном с оборотом наркотиков. Принуждать, чтобы человек в этом признался. Каким образом трансгендерность связана с наркотиками? Бред. Обычно так срабатывает гомофобия и трансфобия. Если у человека есть какая-то дополнительная уязвимость, порой начинается полный ад.

Была история, когда транс-девушку забрали в полицию. Она была вовлечена в проституцию, у неё был конфликт с клиентом.

Были и другие случаи, когда, узнав о трансгендерном статусе, — сотрудники применяли немотивированное насилие. Вернее, оно было мотивировано ненавистью. Когда человека выпустили, он подал заявление о насилии. Тогда его нашли и потребовали забрать заявление под угрозой обвинения в изнасиловании его же девушки. Были и угрозы поместить в общую камеру — это общее место.

В ситуации уголовного преследования бывает очень по-разному. Расскажу для наглядной иллюстрации о двух случаях.

Первый — связан с транс-мужчиной со сменёнными документами, но не до конца изменённым телом. У него не возникло никаких проблем в полиции, хотя его обвиняли по тяжкой статье. Он не встречал негативного отношения, все документы заполнили корректно, отразили сотрудничество со следствием.

При задержании он был помещен в ИВС (изолятор временного содержания — ред.). После посещения врача, было выяснено, что строение тела не соответствует паспортному полу. Связались с несколькими СИЗО, никто не захотел брать. Тогда его освободили, не стали выходить с мерой пресечения. Человек до приговора жил на свободе нормальной жизнью, в безопасности.

Вторая история — с транс-женщиной, у которой не были изменены документы. У неё были ещё и ментальные особенности. В отделе полиции её держали сутки не в камере. Ей запрещали сидеть на стуле, требовали, чтобы она стояла у окна. При этом говорили: «Таким существам, как ты, нельзя сидеть, где люди сидят».

И, вплоть до звонка адвоката, — её унижали, оскорбляли, не давали еды, откровенно издевались именно из-за её транс-статуса. С ней разговаривали в мужском роде, говорили, что она не транс-персона, а «обычный пи**р». Что в тюрьме таких много, есть и посимпатичнее, что ей придётся постараться, чтобы её там «использовали по назначению».

Эту транс-девушку сначала поместили на карантин в мужскую камеру. Говорит, что её не трогали: у многих был коронавирус и жар, им было не до издевательств над транс-людьми.

Потом её перевели в следственный изолятор, где уже лежало заявление адвоката, чтобы транс-персоне обеспечили безопасность. Сначала она сидела в одиночной камере, потом к ней подселили человека с той же идентичностью. Было подано ходатайство о проведении судебно-психиатрической экспертизы, приложены документы о наличии ментального расстройства.

Её перевели в больничное отделение на психиатрию, там она находилась в палате с другим трансгендерным человеком, потом с каким-то ЛГБТ-иностранцем — это было достаточно безопасно. Она жаловалась только на назначенные препараты, вызывающие чувство подавленности.

Её трансгендерный статус учитывался только при первом помещении в безопасное место. Из-за социальной неприспособленности, она не получала регулярной медицинской помощи, не ходила к эндокринологу. Поэтому ей не были назначены гормоны, она их регулярно не принимала. По моему опыту, от тюремного эндокринолога можно, в лучшем случае, ожидать, что он подтвердит назначение гражданского врача.

Её признали невменяемой, применили медицинские меры в стационарном учреждении. Она находится в мужском отделении. Говорит, что первое время были проблемы, но потом врачи провели беседу с другими пациентами, и всё нормализовалось.

Как я говорила ранее, многое зависит от документов. Если документы соответствуют идентичности, как правило, отношение — лучше. Если нет — часто начинаются проблемы, отношение может быть ужасным.

Для сотрудников важна «бумажка». Тогда ты для них, вроде как, человек, раз государство твоё право признало. При этом, «за глаза» они могут использовать самые отвратительные слова, и местоимение «оно» — самое мягкое из того, что бывает. Многое зависит от региона и случая, но это не только Москва и Петербург — встречаются примеры нормального отношения и в других регионах.

Тем не менее, у них есть понимание, что нельзя трансгендерных людей содержать с мужчинами. Одновременно, их не положено содержать с людьми, пол которых, от их паспортного — отличается. Между этими Сциллой и Харибдой они как-то и пытаются перемещаться.

Того транс-мужчину поместили в СИЗО после оглашения приговора, до вступления в силу. Он был со всеми подтверждающими документами. Несмотря на удаление груди, была сохранена репродуктивная система. В случае вступления в половую связь, он мог забеременеть. Было подано заявление по обеспечению безопасности, но они сами среагировали, ещё до него. Это меня порадовало: значит, если попадет транс-человек, у которого нет адвоката, есть вероятность, что с ним поступят по-человечески.

Однако условия в следственном изоляторе были не самые хорошие. Сначала это был карцер, сотрудники решили, что это у них «безопасное место». Эта практика нам с ОНК (Общественной наблюдательной комиссией в местах принудительного содержания — ред.) не понравилась, и после наших заявлений его перевели «на больничку» — в больничное отделение.

Когда человек сидел в одиночном содержании, библиотека не работала. Он жаловался на недостаток общения, что в одиночестве — сходит с ума от скуки. Я обратилась в транс-организацию, чтобы хотя бы письма ему писали.

Когда встал вопрос назначения наказания, суд запросил бумаги, чтобы убедиться, что смена документов произошла без нарушений. Видимо, судья хотела найти зацепку, чтобы назначать наказание как женщине — по тяжкой статье условия отбывания у мужчин и женщин могут отличаться.

Всю дорогу, с момента возбуждения уголовного дела, ему предлагали «откатить» процесс обратно — и следователи, и судья, и государственный обвинитель. Не понимали, что это довольно длительная процедура, и, скорее всего, не успеешь, даже если захочешь.

После судебно-медицинской экспертизы, суд вынес интересный приговор. В нём говорилось, что установлена смена гендерного маркера в документах, но экспертиза показала наличие сохранной женской репродуктивной системы. Поэтому выносится приговор как женщине: не строгий, а общий режим. До вступления в законную силу был указан конкретный следственный, «смешанный» изолятор, где содержат и мужчин, и женщин. Обычно в Петербурге изолятор назначает УФСИН самостоятельно, но здесь было сделано исключение.

Пока ждали вступления в силу, велась работа с УФСИН. В это время на слуху было ещё одно дело с транс-мужчиной из Беларуси, благодаря международной медийной истории. На приёме — заместитель начальника УФСИН был уже в курсе ситуации. Они направили документы в Москву, чтобы предлагать женскую колонию.

Сам он пытался договориться, чтобы его оставили в СИЗО на хозработах. К нему привыкли, не обижали. Ему говорили, что вряд ли получится, статья тяжёлая. После утверждения приговора оказалось, что в том регионе, где он должен был отбывать наказание, ни женская, ни мужская колонии не захотели его видеть. В результате, его оставили в хозотряде, где его условия устраивали.

Назначение гормонов у него было подтверждено врачом в СИЗО, но система не считает, что обеспечение ими — её обязанность. К счастью, передавали гормоны, которые можно было заказывать в аптеке ФСИН. Если бы не поддержка с воли, никаких гормонов бы не было.

Ещё хорошо, что удалось договориться, в другом месте — на это могли бы не пойти. И всё, ты — остаешься без гормонов. Человек не получает препараты, нужные ему для здоровья. Ты не можешь, как на воле — заработать и пойти купить в аптеке. Поэтому, по-хорошему, система должна бы обеспечивать гормонами. Или, хотя бы, допускать помощь общественных организаций.

В СИЗО тоже стали предлагать «откатить пол обратно». Дескать, можно после отбытия части приговора — просить перевести в колонию-поселение. Но, ехать в мужскую колонию — не самый безопасный вариант в его случае. Конечно, было бы важно создать прецедент — во время отбытия наказания сменить документы. Но возникает этический вопрос: ведь у него мужская идентичность, а тут, ты снова возвращаешься к тому, от чего ушёл. Потом обратно всё менять?

В идеале, любой человек, содержащийся под стражей, должен иметь доступ к системе органов ЗАГС, к медицинской помощи. Ведь заключенные имеют право на регистрацию брака, смену имени. Значит, должно быть и право сменить гендерный маркер в документах, вне зависимости от стадии процедуры. Вообще, «за решеткой» совершение многих юридически значимых действий — плохо регулируется и очень затруднено.

Ещё одна проблема — существование кастовой системы, поддерживаемой и самой администрацией. Она создает условия, когда наибольшей опасности подвергаются самые уязвимые люди, в том числе ЛГБТ-люди, включая трансгендерных. Если это будет человек, на которого надо дополнительно надавить, система может использовать эту уязвимость в полной мере.

Система тоже видит таких людей, просто документально их нигде не отражает. В документах ФСИН трансгендерные люди упоминаются единственный раз, в контексте медицинского освидетельствования сотрудников при приёме на работу.

Проблема в том, что до сих пор нет какого-то единого протокола, рекомендаций, которые предусматривали бы порядок обращения с транс-персонами, на который можно было бы опереться. Да и для самих сотрудников чёткая инструкция значительно облегчила бы жизнь. Сейчас им приходится каждый раз индивидуально решать «нештатную ситуацию».